Тело: у каждого своё. Земное, смертное, нагое, верное в рассказах современных писателей - Елена Николаевна Посвятовская
Иркина мама была яркая блондинка, вернее, Ляля думала, что она блондинка, но я-то помню чёрные корни её волос. Прозрачные глаза. Я бы сказала, очень откровенные глаза. Сейчас я вижу молодую женщину с большим физическим обаянием, безудержно испускающую сексуальные флюиды. А Ляля хотела увидеть “маму”, но как-то не получалось. Я думаю, что Иркиной маме было тогда года тридцать два, даже по тем временам юная женщина. И Ирка со своей мамой были уже в одной команде. Отец подолгу отсутствовал, и мать и дочь жили как две подружки, в доме непрерывно шла женская жизнь, с женскими разговорами, сплетнями о соседях, учительницах, одноклассниках, мужчинах, болтовнёй о тряпках, кто во что одет, кто как живёт. Ляля страстно хотела к ним присоединиться, стать в этом женском мире третьей, своей – и ура! – её приняли! С ней разговаривали не как с ребёнком, прочитавшим тонны книг, а как с настоящей взрослой: Иркина мама щедро включила её в этот бесконечный трёп о мужчинах, ценах, тряпках.
Ну и Ляля, в свою очередь, знала кое-что, чего не знали Ирка и её мама: когда надоедало обсуждать знакомых, Ляля пересказывала им романы, например “Сагу о Форсайтах”. Забавно, что Иркина мама из пересказов понимала куда больше, чем сама рассказчица, к примеру, могла сказать: “Вот сучка эта Ирэн, она, видите ли, не хотела с ним спать. Женщина всегда может себя заставить переспать с кем надо”. Ляля испуганно и восторженно задохнулась от этой откровенности. И ещё Иркина мама делала девочкам причёски, разрешала примерять свои платья и туфли на шпильках, красила им губы помадой и обсуждала всё, что обсуждать “нельзя”.
За несколько дней до приезда Иркиного отца началась нервная суета: в женскую жизнь вот-вот должно было ворваться чуждое, волнующее и отчасти враждебное, что нужно с честью пережить. Иркина мама закрашивала чёрные корни, решала, что готовить, что надеть, и говорила непонятное: “Из-за того, что мы редко видимся, я ему не надоела, он набрасывается на меня как бешеный …” Втроём они вытащили из-под кровати тяжёлую ширму, она ставилась только на время приезда Иркиного отца и закрывала от взглядов двуспальную кровать. У Ляли это вызывало какое-то беспокойное смущение. И сама ширма, и весёлое подмигивание Иркиной мамы будили мысли о “запретной стороне жизни” куда сильней, чем Мопассан и Золя вместе взятые.
И всё-таки, хоть Ляля очень ярко переживала дружбу с Иркой и её мамой, но её личная жизнь никуда не делась. А Лялина личная жизнь, как мы уже поняли, была чтением, и пока Ирка готовилась к приезду отца, Ляля прочитала “Лолиту”. Да-да, именно.
Откуда же в Ленинграде в 1970 году, в те, как говорил Набоков, “тяжкие неандертальские времена”, в Лялиных жадных до книг десятилетних лапках оказался этот серо-зелёный том? На обложке “Лолита”, “перевёл с английского автор”, внизу строчка: “Рhaedra Publishers, New York. N.Y.”. Не из районной же библиотеки?
“Лолиту” Ляля нашла в наволочке. Дома книги везде – в книжных шкафах, в платяном шкафу, буфете, даже в кладовке. Вот в кладовку Ляля и забрела и, встав на табуретку, потащила что-то с верхней полки – и оттуда на неё свалилась наволочка. А в наволочке “Лолита” и “Доктор Живаго”. Она, конечно, не знала, что “Лолита” и “Доктор Живаго” в один год боролись за Нобелевскую премию и победил “Доктор Живаго”, а для Ляли победила “Лолита”. Ей вообще больше нравились книги с женскими названиями (“Госпожа Бовари” поначалу привлекала её больше, чем “Красное и чёрное”, хотя при чтении вышло наоборот). Ляля не знала, что книги могут быть “запрещённые”, но интуиция подсказала ей – лучше прочитать эту книгу прямо здесь, стоя на табуретке в полутьме кладовки.
Набоков, безусловно, не одобрил бы. Выхватил бы серо-зелёный том из Лялиных рук, спихнул с табуретки – ведь его собственному сыну не позволялось в двенадцать лет читать даже “Приключения Тома Сойера” – эта книга, по мнению Набокова, вызывает интерес к девочкам. …И он был прав: интерес Тома Сойера к Бекки взволновал Лялю значительно больше, чем интерес Гумберта к Лолите. “Том Сойер” был про неё, про то, как одноклассник, желая проявить свою симпатию, обстрелял её жеваной промокашкой. А вот “Лолита” – нет, не про неё, Ляле “это было рано”.
Что-то хранит человека от горького ненужного знания: стоя на табуретке в кладовке, помахивая поочерёдно то одной, то другой затёкшей ногой, быстро бегая глазами по строчкам, Ляля восприняла “Лолиту” исключительно как сюжет: для неё это было – про девочку, которую почему-то полюбил взрослый мужчина, они путешествовали, девочка сбежала и затем умерла … Смерть в финале, по Лялиному мнению, была сутью и моралью истории, а всё остальное непостижимым образом прошло мимо её сознания.
Родители всё же догадались, что Ляля прочитала Лолиту, должно быть, она забыла засунуть книгу обратно в наволочку. Мама сказала смущённо: “тебе не стоило читать, но ты же поняла, о чём книга? О том, что порок приводит к трагедии”. Ляля кивнула. В этот момент она легально читала “Граф Монте-Кристо”, вот это была всем книгам книга, а “Лолита” уже почти стёрлась из памяти.
…Акции Ляли как дочки “профессоров” в Иркином доме были вполне высоки, Иркина мама ею даже в какой-то степени гордилась, и Ляля во время приезда Иркиного отца однажды была допущена в дом.
И там!.. Иркин папа.
Ляля никогда не видела таких отцов. Отец – это же, ну … папа! Он должен быть умней всех на свете, уметь решить любую задачу, ответить на любой вопрос. Но Иркин был вовсе не “папа”, он был мужчина, опасный человек мужского рода. Тело было в нём главное, тело, а не ум. Всё время он то выпивал, то ел, то курил. Ляле показалось, что он постоянно смотрит по сторонам, ищет, что ещё можно употребить, как будто ему принадлежит весь мир. Наверное, из-за таких его мужских-плотских интересов Ляля решила, что он и на неё смотрит, словно прикидывает, можно ли её съесть, выпить, выкурить.
Вот тут-то
